Про изъятую страницу

Поскольку я, как и многие другие, составляю представление об этой запутанной истории по открытым источникам, то мог только догадываться о содержании таинственной страницы. Последний привет любимой? Что-то постыдное? Сугубо житейское, чего нам, зевакам, знать не обязательно?

Через некоторое время, впрочем, стал известен полный текст записки. Чего же мы не должны были знать "по этическим соображениям"? А вот что.

"Глупыми и бессмысленными были последние мои годы. Полными наркомании и разврата. Лень, самовлюбленность, прелюбодеяние не дали мне развиваться."

В сущности, из текста записки был вынут принципиальный и очень важный кусок, который многое ставит на свои места. Это не значит, что теперь я все понимаю в трагической истории этого молодого человека, очевидно тонкой психологической организации, запутавшегося вконец: кто он? Сотрудник, старинно выражаясь, секретного "почтового ящика"? Носитель секретов? Мелкая сошка? Борец за свободу, преследуемый властями? Ракетный конструктор, штатно получающий зарплату у государства десятого и двадцать пятого? Наркоман, полагающий, что в либеральных Нидерландах ему будет полегче найти дозу? Убежденный, но оболганный диссидент и поборник свободы? Дурачок, послушавший друзей, напевших ему, как это правильно – свалить отсюда. Свалить сразу от всего: и от тупого режима, и пробок на дорогах, и от бездушных чиновников – а заодно и от самого себя?

Нет, много еще нужно времени – если есть, конечно, желание – чтобы распутать этот клубок до конца. Но кое-что стало точно яснее: с учетом этой страницы вероятность, что письмо написано под диктовку спецслужбиста, разумеется, нашего, который потом хладнокровно засунул голову Долматова в петлю, сильно уменьшается. А ведь именно это предположили сходу многие авторы. Вы только представьте эту картину: сидит в камере голландского депортационного пункта залезший туда обманом дядька. С виду даже не железный Феликс, а напротив, Банионис, ласково надиктовывает: "Пиши так: прелюбодеяние – через "е" пиши – не дало мне развиваться. Точка". И трагический герой пишет, кусая губы – через "е", но иногда пропуская запятые и делая намеренные ошибки, чтобы тем самым подать сигнал сюда, тем кто поймет и услышит, как оно все было.

И ведь именно так и поняли. Так и написали.

А как же еще? Ведь он просил в Голландии, стране тюльпанов, кофешопов и нежной селедки, политического убежища. Он фигурант дела на Болотной. И дело чести всякого прогрессивного журналиста, блогера да и просто человека доброй воли побыстрее предположить по данному поводу всё самое страшное и самое компрометирующее режим, а также деликатно отодвинуть в сторону все, что мешает возведению аналитической конструкции, отводящей тень всяческого подозрения от самого героя и благословенной страны, в двери которой он безрезультатно стучался.

Впрочем, чего греха таить? Вчитываясь в трагический текст предсмертного письма, я не мог отделаться от мысли, что помимо явного волнения, угрызений совести, отчаяния в нем присутствует нечто, чему я не сразу нашел название. У меня тоже сложилось впечатление, что герой накануне трагедии вдруг обратился и к новым для себя понятиям, и к новой лексике – одной депрессией это не объянишь, разочарованнностью отказом в статусе политического беженца – тоже.

Молодой человек столкнулся с поразившим его в самую душу фактом: рай, в дверь которого он постучал, оказался бездушной бюрократической конторой. Голландской, но чертовски смахивающей на нашу – и на все остальные подобные конторы в мире. Её весовщики скрупулезно взвесили – а тянет ли он на политически преследуемого? Не потянул: на родине всего-то грозит штраф 500 рэ. Потом пришли дяденьки посерьезнее. И прощупали, а какая-такая ракетно-секретная от соискателя польза? От его скромного третьестепенного допуска, не предполагавшего даже эфэсбэшной проверки на родине? И тут стрелка весов колебалась у нуля.

Разумеется, это были мои предположения, подтвержденные разве что такими комментаторами, как Эдуард Лимонов: как хотите к нему относитесь, но вот в этих делах ему верить можно: и за решетками сидел, и с людьми разными точно беседовал в комнатках с железными рундуками.

Однако профессиональные журналисты, в отличие от нас, безответственных колумнистов, отчаянных блогеров и профессиональных правозащитников, делали свое дело. Что хочу подчеркнуть: журналисты, в симпатиях к режиму не замеченные, параллельно к обретенной страничке, докопались и до фигуры протоиерея Григория Красноцветова, служащего в храме святого благоверного великого князя Александра Невского, что в Нидерландах. Он свидетельствовал: в последние месяцы Долматов к нему часто приходил, "исповедался, причастился и держал пост". Цитирую: "Из разговоров было понятно, что в нем происходит внутренняя борьба... Я знаю о последнем годе его жизни столько... Больше, наверное, никто не знает. И конечно, то, что он ушел, - это моя вина". Протоиерей уверен, что смерть Долматова - не убийство, а именно добровольный уход из жизни: "Я не смог удержать".

Похоже, не бездушный полковник надиктовывал Долматову предсмертную записку, а куда более суровый чин: внутренний голос, обнаружившийся после непосильного испытания, выпавшего на долю человеку неустойчивому, возможно, всерьез игравшему в "расширение сознания", "ни в чем не твердому", но наделенному чутким видением бездны за каждой своей ошибкой. И новые для него слова, как и новые понятия – о Родине и предательстве, лени и самовлюбленности, пришли к нему вместе с исповедником, возможно, слишком поздно, не проросли как им бы положено – крепко и с юности.

Можно сколь угодно – и справедливо – укорять бездушную бюрократическую систему в том, что еще один человек попал в ее клетку – и не выдержал. Можно сочувствовать отцу Григорию в его горьком признании, упрекать голландского адвоката, который не выполнил всех процедур в отношении своего подзащитного – и фактически бросил на пересыльном пункте без надежды и помощи. Можно презирать "друзей", которые плели парню, как легко там, в Европе, сыграв в политику, стать беженцем из "российского ГУЛАГа".

Но изъятую страничку, как и весь текст письма, Долматов, судя по всему, писал сам. Безумно жаль, что это был первый и последний его самостоятельный поступок.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции